Перевод евтушенко слово о полку игореве
Переводить этот шедевр, таинственный и по своему происхождению и по многим историческим и метафорическим загадкам, щедро рассыпанным, может быть, — не одной рукой, а руками многих переписчиков, дело рискованное.
Лучший перевод из первых, по-видимому, принадлежит В. Жуковскому, но во многих мне все-таки не хватает звонкости, которую бы могла придать фольклорная ассонансная рифмовка при живом, гибко меняющемся ритме, легко меняющем обличил, словно князь Игорь во время побега из плена. Однако беда, если рифмовка и ритм превращаются в прокрустово ложе, под которое подгоняется живое тело оригинала. Я учел неудачу такого прекрасного поэта, как Заболоцкий, вогнавшего «Слово» в ритмическую железную клетку, где великий эпос, обламывая медвежьи когти, безуспешно пытался разогнуть ржавые прутья академической формы. Этот настораживающий опыт был драгоценно поучителен и доказал мне, что нельзя переводить «Слово», сковывая его заранее придуманным ритмом.
Перевод В. Сосноры был местами очарователен по своей свободе, хотя слишком фрагментарен, и усеченные мужские рифмы из арсенала двадцатых годов были чужеродными в стихии «Слова». Но зато моя собственная лихость помогла мне догадаться о точном смысле заколдованного слова «шереширы», которое никак не мог расшифровать даже сам Лихачев. Свою догадку я проверил по этимологическому словарю Фасмера, до которого Дмитрий Сергеевич не добрался, и с восторгом дилетанта-дикаря понял, что моя догадка подтвердилась!
Иные переводчики вообще не решались рифмовать перевод «Слова» считая его фактом прозы, или боясь того, что «проклятая рифма толкает опять говорить совершенно не то» (Б. Пастернак).
Иные переводы были более исследовательскими, а не поэтическими, и этим были драгоценны, но теряли музыку, пронизывающую подлинник.
Музыкальный ключ к переводу я вдруг нашел в «Казни Степана Разина» — причем не столь в моих стихах, сколько в оратории Шостаковича на эти стихи. Но мне хотелось, чтобы «Слово» было современно не только по инструментовке, но и по смыслу. Конечно, наше понимание истории гораздо трагичнее, чем у князя Игоря и его дружины. Наш, непредставимый для них опыт, — это и две мировые войны, и затяжная холодная война, и угроза третьей мировой, и множество так называемых локальных войн, и Хиросима, и Гулаг, и сегодняшний кошмар камикадзевского и биологического терроризма. Но разрушительная неоправдываемая суть войн остается той же самой во все времена, ибо любая война основана на обоюдном разрушении и обоюдном убийстве. Марксизм делит войны на справедливые и несправедливые. Но кто определяет меру этой справедливости? Воина против захватчиков, конечно, нравственно оправдана, но, к сожалению, слепая животная мстительность может привести к новым несправедливостям, совершаемым во имя справедливости. Слишком многие люди, несмотря на то, что война началась не по их недоброй воле, бывают наказаны смертью за чужие преступления. Именно это происходило в Боснии, Косове, и продолжает происходить в Чечне, где гибнут и русские, ни в чем неповинные молоденькие солдаты, и ни в чем неповинные мирные чеченские жители. После чудовищной атаки фанатиков ислама на небоскребы Нью-Йорка 11 сентября 2001 года немедленный отпор терроризму был необходим. Но из-за технических просчетов, из-за неточности самых точных убивательных машин, в Афганистане погибло много людей, которые вовсе не были террористами. Такова природа войн. Даже во время, может быть, самой справедливой за всю историю войны — войны с фашизмом, наша артиллерия тоже била по своим. Не жестоких войн не бывает.
Об этом когда-то и написал автор «Слова о полку Игореве» — первый русский классик, чье имя нам до сих пор неизвестно. Примерно восемь веков назад, на живом материале, тогда еще обжигавшем руки, как неостывшие угли пожарищ, автор создал вечное, то есть навсегда современное произведение.
Я старался сохранить всё лучшее в «Слове», отсекая лишь архаизмы, хотя в некоторых случаях я их восторженно сохранял, включая в текст моего «переклада». Это слово, в случае моего подхода, гораздо точней, чем «перевод». Я чуть-чуть изменил даже название, и не могу объяснить почему — просто-напросто оно именно так естественно уложилось в мой «переклад», который начал жить по своим законам. Приходилось обходить «темные места», непросветленные даже такими блестящими знатоками, как порой совсем не сходящиеся во взглядах на «Слово» Д. Лихачев, Б. Рыбаков, М. Гаспаров. Из этих трех китов «словистики» мне ближе всех Рыбаков. Но я, благодарный им, тоже начал «не сходиться» с ними и настолько проникся духом «Слова», что самостоятельно стал жить в том времени, что-то домысливать, о чем-то догадываться, что-то рискованно предполагать и дописывать. Не включая воображения, можно делать только мертвый подстрочник. А моя главная задача, как я уже говорил, была музыкальная, а не лингвистическая. Я безбоязненно сокращал всё то, что утяжеляло текст, отнимало у него летучесть -географические названия, необязательное перечисление имен, повторения, громоздкие неуклюжести, свойственные тогдашнему русскому языку, но чуждые сегодняшнему. Я перекладывал не древнеславянский на современный русский, а древнеславянский на звучавшую во мне внутреннюю музыку. Я подчинился именно музыке, и она сама подсказывала мне порядок слов, диктуя то удлинение, то укорачивание ритма. Хотя почти было доказано, что «растекаться мыслью по древу», на самом деле, означает «растекаться белкой по древу», я все-таки оставил эту, ставшую русским национальным афоризмом очаровательную ошибку. «Под трубами повиты», что означает «спеленуты», было бы непонятно почти всем сегодняшним читателям. Пришлось вставлять «как повитухи, битвы нас кутали в молитвы», чтобы спасти понятность образа. Я дописал целый кусок о поле, перегороженном щитами, где еще до начала боя под сапогами и копытами первыми гибнут тщеты. Метафора распространяется и на детей, и женщин, которые всегда бывают безвинными жертвами нашествий и войн: «Но цветы на поле брани гибнут первыми всегда». Я попытался разрубить запутанный узел споров о том; что такое Кара и Жля, приняв сторону Олжаса Сулейме-нова, когда-то утверждавшего, что эти два слова произошли от тюркского Кара Жлян — черный змей. Я расширил монолог «восплакавших жен», которые в списке Мусина-Пушкина (XV—XVI век) вслед за страхом потерять своих «милых», равноплачно выражают страх потерять будущие золотые безделушки. Я, хоть убейте, никак не могу поверить в то, что так было и в самом первом списке, потому что любящие женщины во все времена не могут ставить знак равенства между их любимыми и безделушками. Я уверен, что здесь была ошибка переписчиков. Я превратил в «развернутую метафору» описание сокровищ князя Игоря, оставшихся после битвы на дне реки. Описывая израненного молодого князя Владимира, я вышел на невольно родившийся в лоне подлинника собирательный образ русских людей: «Себе самим не судьи, мы раны, а не люди». Этого не было в тексте, но это как бы исходило из него, мерцало между строк. Есть и другие «вольности», но все они вдохновлены волшебно втягивающей, пенящейся заколдованной воронкой оригинала, а не моим желанием покрасоваться, ничтоже сумняшеся, что я талантливей автора «Слова». Я никогда не осмелюсь подумать, что это окон чательный, и уверен, что, пока жив русский язык, будут еще многие и, надеюсь, гораздо лучшие переводы. Самым трудным для меня был финал. Он показался мне слишком бравурно скороговорочным, слишком прославительным, совершенно не соответствующим многим справедливым упрекам князю Игорю и другим князьям в «злате слове Святослава». Ведь все-таки дружина погибла, и далеко не сразу князь Игорь решился на побег из плена. Инстинкт, немаловажный при переводе, подсказывал мне, что в финале когда-то должно было быть нечто другое, реквиемное, возвращающее нас к предыдущим страницам. Не только я, а и некоторые профессиональные исследователи считают, что финал был переписан гораздо позднее двенадцатого века и, может быть, в угоду тогдашнему «княжескому соцреализму», был предназначен для услаждения слуха князей на каком-то торжественном пиру. В нынешнем финале очень уж удивляет отсутствие горестных мыслей после такого сокрушительного поражения князя Игоря. Мысль, что это поражение было наказанием за непослушание Божьему знамению, исчезла, подмененная немотивированным славословием. Я стал искать выход — опять-таки не умственный, а чисто музыкальный. Этого требовал симфонизм самого «Слова». Я ощущал в финале некую вопиющую пустоту и готов был поклясться, что пустота эта не изначальная, а поздняя, привнесенная. Я стал думать — что же здесь могло быть когда-то, на месте сегодняшних пустот, чтобы уравновесить все восторженные восклицания и победно грохочущие колокола? И вдруг мне показалось, что я нашел разгадку. Чаще всего в «Слове» повторяется реквиемная тема «костей», которыми засеяно поле битвы. Когда такой рефрен звучит на протяжении всей симфонии, по всем музыкальным законам, он обязательно должен возникнуть и в финале. Тогда я и осмелился после каждого прославления князей как бы осторожно касаться пальцами клавишей, чтобы траурными сдержанными звуками предупредить ликование о том, что оно не должно превращаться в забвение о мертвых.
Меня мучило то, что, может быть, никто не поймет почему я решился на такую «вольность», да еще и в финале, как вдруг я получил письмо от лично мне незнакомого ученого Института мировой литературы Виктора Кожевникова, который так охарактеризовал свою концепцию «Слова»: «Это поэма о трагическом походе князя Игоря, который в погоне за славой, искушаемый страстью, не внял знаменью Божьему, явленному в виде солнечного затмения, преграждающего ему путь, повел в Поле свои полки и погубил их, сам попал в плен, но бежал из него. Игорь приходит в храм, чтобы покаяться и помолиться о погубленной дружине. Игорь возвращается в отчий дом, как блудный сын, много прегрешивший. Автор (христианин) радуется его возвращению, поет ему славу, но и напоминает ему о гибели дружины».
Прочитав это письмо, я счастливо почувствовал, что после всех попыток в течение многих веков покрыть лаком «бюрократического патриотизма» эту великую трагедию, превратив ее в поддельную палехскую шкатулку, «Слово о Полку Игоревом» всегда найдет на Руси тех людей, кто услышит в шелесте страниц голоса погибших предков, которых мы не имеем права забывать. Лишь наше незабвение о погибших может спасти от их участи живых.
Перевод евтушенко слово о полку игореве
Евгений Евтушенко закончил перевод «Слова о полку Игореве». Евтушенко, переводивший с самых разных языков народов СССР, как и многие его коллеги — советские поэты, ныне обратился к истокам русской словесности. До конца мая поэт находится в США, где преподает в двух американских университетах. Корреспондент РЖ Григорий Заславский позвонил поэту и переводчику в Америку, чтобы поговорить о его новой работе.
Русский Журнал: Евгений Александрович! Некоторое время тому назад появилась информация, что вы заняты переводом «Слова о полку Игореве». На какой стадии эта работа находится сейчас?
Евгений Евтушенко: Я завершил уже эту работу. Перед самым Новым годом я закончил вчерне этот перевод, примерно без десяти двенадцать. Сейчас уже перевод полностью готов, и некоторые его фрагменты были напечатаны в «Новой газете». Впервые полный текст будет опубликован в трехтомной антологии, которая называется «В начале было слово», а подзаголовок этой антологии — «Десять веков русской поэзии». С одиннадцатого века до двадцать первого. Эта антология готовится к изданию в московском издательстве «Искусство». Будет три огромных тома, и выйдет она в конце года, мы надеемся, что к Новому году удастся сделать такой подарок читателям. Очень внушительные тома, страниц по 800. Такой антологии практически еще не выходило никогда за всю историю русской поэзии.
РЖ: Для многих русских поэтов перевод «Слова. » становился таким важным этапом в творчестве. Когда эта идея пришла в голову вам? Или это был заказ?
Е.Е.: Естественно, без «Слова о полку Игореве» в такой антологии нельзя было обойтись. Я прочел все переводы и понял, что «Слово о полку Игореве» — сочинение очень сложное. В чем его сложность? Заболоцкий, например, — замечательный поэт, которого я очень люблю, — потерпел большое поражение, потому что попытался перевести «Слово о полку Игореве» с рифмами, которых там нет. И вогнал строфику свою в очень строгий ритм, а это произведение не выдерживает никакой рифмовки и такой лепки. Переводить с рифмами желательно потому, что, слава Богу, в русском языке рифма еще жива, и у нас еще много всяких возможностей, не как в английском, скажем, не как во французском языке, где гораздо меньше возможностей для рифмы. И тогда я понял одну вещь. У меня есть одно произведение — «Казнь Степана Разина», и я подумал, что, быть может, в этом произведении лежит ключик к переводу «Слова о полку Игореве». Что надо это перевести рифмованно, но на очень свободном стихе, в котором обязательно должен очень гибко меняться ритм — в зависимости от темы. Это нужно было превратить в поэзию. Для того времени, когда еще рифма не выработалась в русском языке, еще даже до силлабической эры в русской поэзии, тогда они просто не могли и не знали, как рифмовать, еще не было такой привычки. Рифма была очень неуклюжей, сочинители не владели тогда еще всем поэтическим арсеналом. Но были потрясающие метафоры! Это была поэзия прозы. И она давала возможности невероятных гибких переходов от эпического, что ли, начала до лирических тем. Там есть все, и сочетание лирических тем и эпических просто поразительное.
Понимаете, если сравнивать «Слово о полку Игореве» со звучанием колоколов, то там чувствовались и удары Царя-колокола, и больших колоколов, и — вплоть до крошечных колокольчиков поддужных. В этой поэме можно встретить все элементы. И лирики — возьмем, например, плач Ярославны. Там есть и все элементы гражданской поэзии — возьмем, например, горькие слова Святослава, которые он говорит князю Игорю. Там очень сильная гражданская тема! Ведь это сочинение — против междоусобиц на земле русской, против неразумной смелости, там все время повторяется рефрен «Чем засеяна земля русская». И все время повторяется, что она засеяна костьми белыми. Для меня это было очень важно. Князь Игорь, по сути, был человеком, конечно, смелым и отчаянным. Но все-таки он уложил всю свою дружину. Он не продумал того, что делает, и получилось, что шел он ради славы своей, своих амбиций. И угробил стольких людей — ни за что ни про что. Там сильная трагическая линия тоже. В «Слове. «, с одной стороны, прославляется мужество, а с другой — в слове Святослава, — дается явно осуждение неразумного мужества. Практически князь Игорь возвращается домой как блудный сын, вернувшийся из плена.
Кстати, я тут взял на свою совесть одну вещь. Я обнаружил, что конец — финал «Слова о полку Игореве» — когда все время звучит «слава, слава, слава князю», совершенно не соответствует главе Золотого слова Святослава, горького и полного упреков. И я позволил себе кое-что добавить. Хотя никаких, конечно, прямых доказательств у меня нет — я просто понял, что такой переход совершенно не совпадает с развитием главной темы, с развитием темы вины Игоря. Ведь, вспомните, сначала его войско встречается с солнечным затмением. Это — страшное предзнаменование, которого Игорь не хочет слушать; и он ослушивается его и продолжает поход, который уничтожит его храбрых воинов. «Слово о полку Игореве» (по некоторым догадкам, основанным, конечно, на летописях, исследованиях специалистов) было когда-то прочитано на съезде князей. Конечно, уже после всех описываемых событий. И наверное, последняя, заключительная часть была переписана специально. И до нас дошел специальный, к этому съезду князей подготовленный, переписанный вариант. Они не могли закончить реквиемом, в итоге реквием вдруг исчезает, совершенно неожиданно, и возникает сплошное славословие. Абсолютно не исходящее из предыдущего текста. И тогда рядом с ударами колоколов, которые радуются возвращению князя Игоря в стольный град Киев, я ввел рефреном те строки о белых косточках, которыми засеяна земля русская. Понимаете? Удар колокола — и сразу прикосновение к каким-то незримым гуслям, из которых исходят траурные звуки реквиема. Я соединил славу и реквием в конце. И абсолютно готов стоять насмерть, я уверен, что так оно и было в первоначальном списке поэмы. Иначе и быть не могло, потому что «Слово о полку Игореве» построено по закону симфонии. А в симфонии если возникает рефрен, он не может не возникнуть опять в финале, то есть он был вынут оттуда при каком-то переписывании.
РЖ: Евгений Александрович, часто переводчик подступает к разгадке авторства «Слова. «, останавливается перед таким вопросом.
Е.Е.: Меня это не волнует совершенно. Это — дело специалистов, там много разных догадок. Для меня это неважно. Я знаю, что он был гений.
РЖ: Но мне показалось, что вы утверждаете только то, что у «Слова. » было, по крайней мере, два автора — автор подлинный и тот, которому было доверено переписывание финала?
Е.Е.: Нет, это не два автора. Это просто было редактурой, переходящей в цензуру. Речь — о финале. Ну, как сказать? Просто вынудили. Я сам принадлежу к поколению, которое сражалось всю жизнь с цензурой, представляю, как такое могло получиться. Например, у меня в первом издании «Братской ГЭС» было 500 с лишним поправок. 500 с лишним вписанных и искореженных строк! Иначе бы она не вышла. Причем поправки были не обязательно вычеркиванием, а иногда даже вписыванием каких-то более оптимистических строк, которые более или менее уравновешивали строки трагические. Правильно ли я сделал? Как говорится, Бог мне судья. Но я знаю одну вещь. Когда я был прижат цензурой к стене, я сделал все правильно. Тактически. Я пожертвовал чем-то, потому что в то время, когда выходила поэма, в 65-м году, уже ничего нельзя было написать о сталинских лагерях. Солженицына не перепечатывали, он попал уже в опалу. На протяжении десятка лет о лагерях не было ни одной строки. Единственное — мое произведение было, которое перепечатывалось, и молодое поколение могло узнать хоть что-то о пытках, о расстрелах в сталинское время только из моей поэмы. Так что я правильно рассчитал, поняв, что наступает такое затмение, нужно было, чтобы в такой момент затмения хоть какие-то свечечки светились в темноте. Потом я восстановил первоначальную версию, и сейчас во всех изданиях выходит настоящий текст, из которого все лишнее я выбросил, выбросил огромное количество вписанных кусков.
РЖ: Некоторое время тому назад вы заметили, что как поэт вы уже много нового открыть не сумеете. Новое для вас лежит в плоскости кинематографии, которая вам интереснее, чем поэзия. Есть ли у вас какие-то кинематографические планы?
Е.Е.: Я пробовал поставить что-то еще. У меня три непоставленных сценария. Но столько времени я угробил на переговоры со всякими студиями, иностранными и нашими, что я решил на это дело пока плюнуть. Но вот сейчас я приезжаю в Москву. Заканчиваю свой семестр — я преподаю, кстати, советскую и русскую кинематографию, русскую поэзию в двух университетах, Нью-Йоркском и Оклахомском, — и в Москве предстоят два больших события. Я буду открывать выставку замечательного русского художника, разысканного мной в Павлодаре, Александра Бибина. Это — 29 мая, а 30 мая у меня будет гигантский вечер поэзии в Кремлевском дворце. В последний раз там поэзия звучала на моем же вечере, но это было 12 лет тому назад. 12 лет тому назад в Кремле был первый и последний вечер поэзии. После этого я сдаю полностью трехтомник.
У меня еще написана половина романа, я заканчиваю его. А затем я все-таки вернусь к кинематографическому замыслу. Мне кажется, много фильмов я не поставлю, но во всяком случае хотя бы один из трех сценариев я поставлю. Такое у меня предчувствие. Я сконцентрируюсь на этом, я очень люблю кино. И сейчас — гораздо подготовленнее к тому, чем когда снимал первые два фильма. Кстати, когда в Америке я показываю студентам «Детский сад» и «Похороны Сталина», они пользуются огромным успехом. И я показывал их практически во всех крупнейших американских университетах.
Надо бы сказать, что сейчас все уважающие себя крупные города мира устраивают огромные вечера поэзии. В частности, в прошлом году я был в Сантьяго-де-Чили, так вот, представьте себе, там собралось более 20 тысяч молодых людей на площади. Я выступал с того самого балкона, с которого когда-то произносил свою последнюю речь Сальвадор Альенде. Это было совершенно замечательно. А организовали это выступление те чилийцы, которые когда-то учились в Москве и ходили на наши выступления во дворцах спорта — и научились этому у нас. А мы забыли это. Надо восстановить празднование Дня поэзии, сделать его календарным и отмечать его в Москве достойно, во Дворце спорта или там же, на площади Маяковского.
Е.Е.: Всего доброго! Приходите на мой вечер 30 мая в Кремлевский дворец. Кстати, я там буду читать очень много новых стихов, никому еще неизвестных. И заодно я буду читать, безусловно, отрывки из «Слова о полку Игореве».