Почему в «Заводном апельсине» говорят по-русски?
Малолетние преступники в знаменитом романе Энтони Берджесса общаются на вымышленном языке «Надсат», в основе которого русский.
В 1962 году в разгар Холодной войны, английский писатель и лингвист Энтони Берджесс опубликовал роман «Заводной апельсин», в котором рассказал историю довольно жестокого подростка Алекса. По мотивам романа в 1971 году Стенли Кубрик снял одноименный фильм, номинированный на Оскар.
В книге герои общались на вымышленном языке «Надсат», в основе которого русский! Существует несколько объяснений, что таким образом хотел донести Берджесс. По одному из них, писатель хотел продемонстрировать подростковый максимализм — его герои делают все вопреки общепринятым нормам, в данном случае – не использовать английские слова.
Другая версия связана с отношением Запада к Советскому Союзу в 1960-х. Намеренное использование русского языка в «Заводном апельсине» могло быть расценено как угроза для послевоенной идентичности Запада. Бунтующие подростки используют «язык врага» и становятся от этого еще более опасными и отталкивающими.
Вот некоторые примеры, которые встречаются в этом вымышленном языке чаще всего. Кстати, в русском переводе слова «надсата» оставили в их латинской транскрипции.
1. Nadsat («-надцать» буквально означает «на десять»)
Само название диалекта «Надсат» происходит от суффикса «-надцать», который имеет то же значение, что и английское «-teen», «подросток». Главные герои книги — олицетворение подросткового протеста. На первый взгляд их поступки кажутся устрашающими: они дерутся чуть ли не с каждым встречным, вламываются в чужой коттедж и избивают до полусмерти его хозяина. В их действиях много жестокости и совсем нет мотива. Сцены насилия приводят их в восторг, и они ни на секунду не задумываются о последствиях.
Взрослые их не понимают не только на уровне поступков, но и на уровне языка. Таким образом чувство взаимного недопонимания, столь распространенного во времена холодной войны, усиливается. Слова становятся оружием, а само общение почти невозможно.
2. Droog («drug», «друг»)
«There was me, that is Alex, and my three droogs , that is Pete, Georgie, and Dim»
«Компания такая: я, то есть Алекс, и три моих druga, то есть Пит, Джорджик и Тем»
Слово «droog» (в русском переводе «drug») встречается уже на первых страницах книги и сразу поражает и предупреждает читателя о перемещении в другой мир.
С каждой страницей слово «drug» приобретает все большее значение в контексте всего романа, поскольку мы следим за внутренней борьбой Алекса, которая часто приводит к печальным последствиям, касающимся в первую очередь его друзей: Пита, Джорджа и Тёма.
3. Moloko
«…after you’d drunk the old moloko … you got the messel that everything all round you was sort of in the past…»
«Выпьешь это хитрое молочко, свалишься, а в bashke одно: все вокруг bred и hrenovina, и вообще все это уже когда-то было».
В первой же сцене Алекс с друзьями пьет молоко в молочном баре Korova. Точнее напиток под названием «молоко-плюс» – молоко «плюс кое-какая добавка», а еще и какое-то «молоко с ножами». Как мы можем предположить ни то ни другое не предназначено для персонажа 15 лет.
«От него шел tortsh, и хотелось dratsing, хотелось gasitt кого-нибудь по полной программе».
4. Horrorshow («хорошо»)
«I gave him one real horrorshow kick on the gulliver and he went ohhhh, then he sort of snorted off to like sleep…»
«Еще разок я ему хорошенько приложил сапогом по tykve, он всхрапнул, вроде как засыпая, а
Доктор сказал:
– Ладно, по-моему, хватит, урок запомнится».
Вымышленное слово «хоррошоу» происходит от русского слова «хорошо». Однако Энтони Берджесс нарочно неправильно написал это слово, прибавив к нему английское «хоррор», означающее «ужас». В русском переводе слово решили оставить как «хорошо», но заменили слово «голова», или как Берджесс пишет «gulliver», на жаргонную «tykve».
5. Veck/Chelloveck («человек»)
«»You’re a big strong chelloveck ,» I said, «like us all»».
«Ты большой сильный tshelovec, – сказал я, – так же, как и все мы».
Алекс даже часто сокращает слово «chelloveck» до «veck», чтобы придать ему еще более уничижительный характер. Обычно так он обращается к своим жертвам и тем, кого презирает — бродягам, например. В русском он появляется немного по-другому — «tshelovec», но иногда вместо него используется «starikashka» и другие вариации.
6. Krovvy («кровь», «кровище»)
«One can die but once. Dim died before he was born. That red redkrovvy will soon stop».
«Sdohnutt можно только один раз. А Тем sdoh еще до рожденья. Вся эта кровища сейчас перестанет».
В «Заводном апельсине» к слову «krov» добавлен суффикс «-y», чтобы оно звучало не так серьезно, как его первоначальная русская форма. Почему это сделано? Потому что Алекса мысль о крови совсем не пугает!
Кроме того, Берджесс не считает нужным помогать читателю в разгадке языка Надсат, особенно когда русское слово имеет еще более неясное значение. В данном случае описание «red red» является подсказкой к значению слова «krovvy».
В русском «кровь» оставили «кровью», зато появились «sdohnut» и «sdoh».
7. Oddy knocky («одинокий»)
«But where I itty now, O my brothers, is all on my oddy knocky , where you cannot go»
«Туда, куда я теперь пойду, бллин, я пойду odinoki, вам туда со мной нельзя»
Берджесс просто смеется над нами в данном случае. Человек, не знающий русского языка, вероятно, увидел бы в этом словосочетании два английских слова, дословно переводимых, как «странный» и «стук», а потом понял бы, что в таком случае эта фраза не имеет никакого смысла. По сути, это словосочетание является гибридом русского слова «одинокий» и английской фразы «on my own»(«сам по себе»). В русской версии «ваш старый drug Алекс» пойдет по жизни «odinoki».
8. Devotchka («девочка»)
«Yes? Who is it? It was a sharp’s goloss, a youngish devotchka by her sound, so I said in a very refined manner of speech, a real gentleman’s goloss».
«»Да? Кто там?» По голосу женщина, скорее даже kisa, поэтому я заговорил очень
вежливо, тоном настоящего джентльмена».
«Devotchka» звучит дерзко — именно так и общается наш антигерой Алекс. Услышав, что по телефону ему ответила «devotchka», он хочет поиграть, покровительственно включает «goloss» джентльмена. В русском переводе хулиганское обращение к девочке превратилось в «kisa». Что ж, вполне удачно, не так ли?
9. Interessovated («интересовать»)
«Oh? He had gotten me interessovatted now, dreaming of me like that»
«Да ну? – Мне даже интересно стало, что же он такое про меня увидел [во сне]».
Одна из самых смелых попыток использования русского языка во всей книге. Берджесс не только берет глагол «интересовать», но и добавляет английское окончание прошедшего времени, то есть интегрирует слово в другой язык.
Заводной апельсин
Энтони Берджес ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
— Ну, что же теперь, а?
Компания такая: я, то есть Алекс, и три моих druga, то есть Пит, Джорджик и Тём, причем Тём был и в самом деле парень темный, в смысле glupyi, а сидели мы в молочном баре «Korova», шевеля mozgoi насчет того, куда бы убить вечер — подлый такой, холодный и сумрачный зимний вечер, хотя и сухой. Молочный бар «Korova» — это было zavedenije, где давали «молоко-плюс», хотя вы-то, бллин, небось, уже и запамятовали, что это были за zavedenija: конечно, нынче ведь все так скоро меняется, забывается прямо на глазах, всем plevatt, даже газет нынче толком никто не читает. В общем, подавали там «молоко-плюс» — то есть молоко плюс кое-какая добавка. Разрешения на торговлю спиртным у них не было, но против того, чтобы подмешивать кое-что из новых shtutshek в доброе старое молоко, закона еще не было, и можно было pitt его с велосетом, дренкромом, а то и еще кое с чем из shtutshek, от которых идет тихий baldiozh, и ты минут пятнадцать чувствуешь, что сам Господь Бог со всем его святым воинством сидит у тебя в левом ботинке, а сквозь mozg проскакивают искры и фейерверки. Еще можно было pitt «молоко с ножами», как это у нас называлось, от него шел tortsh, и хотелось dratsing, хотелось gasitt кого-нибудь по полной программе, одного всей kodloi, а в тот вечер, с которого я начал свой рассказ, мы как раз это самое и пили.
Карманы у нас ломились от babok, а стало быть, к тому, чтобы сделать в переулке toltshok какому-нибудь старому hanyge, obtriasti его и смотреть, как он плавает в луже крови, пока мы подсчитываем добычу и делим ее на четверых, ничто нас, в общем-то, особенно не понуждало, как ничто не понуждало и к тому, чтобы делать krasting в лавке у какой-нибудь трясущейся старой ptitsy, а потом rvatt kogti с содержимым кассы. Однако недаром говорится, что деньги это еще не все.
Каждый из нас четверых был prikinut по последней моде, что в те времена означало пару черных штанов в облипку со вшитой в шагу железной чашкой, вроде тех, в которых дети пекут из песка куличи, мы ее так песочницей и называли, а пристраивалась она под штаны, как для защиты, так и в качестве украшения, которое при определенном освещении довольно ясно вырисовывалось, и вот, стало быть, у меня эта штуковина была в форме паука, у Пита был ruker (рука, значит), Джорджик этакую затейливую раздобыл, в форме tsvetujotshka, а Тём додумался присобачить нечто вовсе паскудное, вроде как бы клоунский morder (лицо, значит), — так ведь с Тёма-то какой спрос, он вообще соображал слабо, как по zhizni, так и вообще, ну, темный, в общем, самый темный из всех нас. Потом полагались еще короткие куртки без лацканов, зато с огромными накладными плечами (s myshtsoi, как это у нас называлось), в которых мы делались похожими на карикатурных силачей из комикса. К этому, бллин, полагались еще галстучки, беловатенькие такие, сделанные будто из картофельного пюре с узором, нарисованным вилкой. Волосы мы чересчур длинными не отращивали и башмак носили мощный, типа govnodav, чтобы пинаться.
— Ну, что же теперь, а?
За стойкой рядышком сидели три kisy (девчонки, значит), но нас, patsanov, было четверо, а у нас ведь как — либо одна на всех, либо по одной каждому. Kisy были прикинуты дай Бог — в лиловом, оранжевом и зеленом париках, причем каждый тянул никак не меньше чем на трех— или четырехнедельную ее зарплату, да и косметика соответствовала (радуги вокруг glazzjev и широко размалеванный rot). В ту пору носили черные платья, длинные и очень строгие, а на grudiah маленькие серебристые значочки с разными мужскими именами — Джо, Майк и так далее. Считалось, что это mallshiki, с которыми они ложились spatt, когда им было меньше четырнадцати. Они все поглядывали в нашу сторону, и я уже чуть было не сказал (тихонько, разумеется, уголком rta), что не лучше ли троим из нас слегка porezvittsia, а бедняга Тём пусть, дескать, отдохнет, поскольку нам всего-то и проблем, что postavitt ему пол-литра беленького с подмешанной туда на сей раз дозой синтемеска, хотя все-таки это было бы не по-товарищески. С виду Тём был весьма и весьма отвратен, имя вполне ему подходило, но в mahatshe ему цены не было, особенно liho он пускал в ход govnodavy.
— Ну, что же теперь, а?
Hanurik, сидевший рядом со мной на длинном бархатном сиденье, идущем по трем стенам помещения, был уже в полном otjezde: glazzja остекленевшие, сидит и какую-то murniu бубнит типа «Работы хрюк-хряк Аристотеля брым-дрым становятся основательно офиговательны». Hanurik был уже в порядке, вышел, что называется, на орбиту, а я знал, что это такое, сам не раз пробовал, как и все прочие, но в тот вечер мне вдруг подумалось, что это все-таки подлая shtuka, выход для трусов, бллин. Выпьешь это хитрое молочко, свалишься, а в bashke одно: все вокруг bred и hrenovina, и вообще все это уже когда-то было. Видишь все нормально, очень даже ясно видишь — столы, музыкальный автомат, лампы, kisok и malltshikov, — но все это будто где-то вдалеке, в прошлом, а на самом деле ni hrena и нет вовсе. Уставишься при этом на свой башмак или, скажем, на ноготь и смотришь, смотришь, как в трансе, и в то же время чувствуешь, что тебя словно за шкирку взяли и трясут, как котенка. Трясут, пока все из тебя не вытрясут. Твое имя, тело, само твое «я», но тебе plevatt, ты только смотришь и ждешь, пока твой башмак или твой ноготь не начнет желтеть, желтеть, желтеть… Потом перед глазами как пойдет все взрываться — прямо атомная война, — а твой башмак, или ноготь, или, там, грязь на штанине растет, растет, бллин, пухнет, вот уже — весь мир, zaraza, заслонила, и тут ты готов уже идти прямо к Богу в рай. А возвратишься оттуда раскисшим, хныкающим, morder перекошен — уу-ху-ху-хуууу! Нормально, в общем-то, но трусовато как-то. Не для того мы на белый свет попали, чтобы общаться с Богом. Такое может все силы из парня высосать, все до капли.
— Ну, что же теперь, а?
Радиола играла вовсю, причем стерео, так что golosnia певца как бы перемещалась из одного угла бара в другой, взлетала к потолку, потом снова падала и отскакивала от стены к стене. Это Берти Ласки наяривал одну старую shtuku под названием «Слупи с меня краску». Одна из трех kisok у стойки, та, что была в зеленом парике, то выпячивала живот, то снова его втягивала в такт тому, что у них называлось музыкой. Я почувствовал, как у меня пошел tortsh от ножей в хитром молочишке, и я уже готов был изобразить что-нибудь типа «куча-мала». Я заорал «Ноги-ноги-ноги!» как зарезанный, треснул отъехавшего hanygu по чану или, как у нас говорят, v tykvu, но тот даже не почувствовал, продолжая бормотать про «телефоническую бармахлюндию и грануляндию, которые всегда тыры-дырбум». Когда с небес возвратится, все почувствует, да еще как!
— А куда? — спросил Джорджик.
— Какая разница, — говорю, — там glianem — может что и подвернется, бллин.
В общем, выкатились мы в зимнюю необъятную notsh и пошли сперва по бульвару Марганита, а потом свернули на Бутбай-авеню и там нашли то, что искали, — маленький toltshok, с которого уже можно было начать вечер. Нам попался ободранный starikashka, немощный такой tshelovek в очках, хватающий разинутым hlebalom холодный ночной воздух. С книгами и задрызганным зонтом подмышкой он вышел из публичной biblio на углу, куда в те времена нормальные люди редко захаживали. Да и вообще, в те дни солидные, что называется, приличные люди не очень-то разгуливали по улицам после наступления темноты — полиции не хватало, зато повсюду шныряли разбитные malltshipaltshiki вроде нас, так что этот stari профессор был единственным на всей улице прохожим. В общем, podrulivajem к нему, все аккуратно, и я говорю: «Извиняюсь, бллин».
Глянул он на нас этак puglovato — еще бы, четверо таких ambalov, да еще откуда ни возьмись, да с ухмылочками, но ничего, отвечает. «Я вас слушаю», — говорит, — «в чем дело?» — причем этак зычно, учительским тоном: пытается, значит, представить, будто он и не puglyi вовсе. Я говорю:
— Вижу вот книжонки у тебя под мышкой, бллин. Редкостное, можно сказать, удовольствие в наши дни встретить человека, который что-то читает.
— Да ну, — сказал он, весь дрожа. — Неужто? Впрочем, да, да. — А сам все смотрит на нас, на одного, другого, в глаза заглядывает, уже стоя посередине этакого улыбчивого аккуратного квадрата.
— Ага, — говорю. — Очень было бы интересно глянуть, бллин, если разрешишь, конечно, что это у тебя за книжки такие. Больше всего на свете люблю хорошенькие чистенькие книжки.
— Чистенькие? — удивился он. — Хм, чистенькие. — И тут Пит хватъ у него из-под мышки всю его drebedenn и скоренько нам раздал. Каждому по книжке досталось, кроме Тёма. Та, что оказалась в руках у меня, называлась «Введение в кристаллографию», я раскрыл ее и говорю: «Здорово, первый сорт», а сам страницы листаю, листаю. И вдруг говорю таким голосом раздраженным;
— Эт-то еще что такое? Гадкое слово, мне на него и глядеть-то стыдно. Ох, разочаровал ты меня, братец, ох, разочаровал!
— Но где? — засуетился он. — Где? Где?
— Ого, — вступил Джорджик, — вот уж где грязь так грязь! Вот: одно слово на букву «х», а другое на «п». — У него была книга под названием «Загадки и чудеса снежинок».