Сайт Михаила Кожаева
Одна жизнь — тысяча возможностей
Достоевский и Бог
«Бог есть боль страха смерти» (8, 113). С этого определения из романа «Бесы» можно начать рассуждение о религиозных взглядах Достоевского. С точки зрения церковных канонов, здесь мало о чём можно говорить: Фёдор Михайлович – православный христианин, исповедовавший веру в соответствии с догматами Православной Церкви. Он не изобретал ничего нового, как Толстой, не писал Библии для детей и находился в русле православного вероучения. В последние годы жизни писатель многократно посещал Козельскую Введенскую Оптину пустынь, общался со старцами и, считается, наделил Зосиму в «Братьях Карамазовых» чертами преподобного Амвросия Оптинского.
Достоевский прочно ассоциируется с писателем-богоискателем. Стремлением к Богу, единению с Ним в мире и истине наполнены не только произведения Фёдора Михайловича – они одухотворяют всю его жизнь. “Nous serons avec le Christ” – воскликнул Достоевский во время инсценированного расстрела: «Мы будем вместе с Христом». Именно эти слова, кстати, избрали в качестве своеобразного девиза создатели серии футболок с изображениями русских литературных классиков.
“Un peu poussiere”, то есть «Горстью праха», – горько заметил другой приговорённый к казне петрашевец Николай Спешнев на слова Достоевского. В этом, пожалуй, заключается коренное отличие верующего сознания от материалистического. В этом же и сила произведений Достоевского, в которых вера исходит от личного духовного опыта писателя и наполняет его слова, как горячий воздух – дирижабль.
Но интересно также изучить взгляд писателя на религию с точки зрения исторических разделений и временных наслоений и искажений. А также идеи, которые сближают Достоевского со славянофильскими и более поздними религиозно-философскими построениями. Большинство из этих идей вложено в уста Кириллова в «Бесах»:
— «Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца» (8, 244).
— «Народ – это тело Божие» (8, 245).
И даже вовсе метафизические замечания, касающиеся характеристик мира и человека:
— «Время не предмет, а идея. Погаснет в уме» (8, 230).
Более в русле «сравнительного богословия» рассуждает князь Мышкин, определяющий католицизм как антихристианство. Хотя во многом схожий пафос прослеживается в «Легенде о великом инквизиторе» – интермедии в «Братьях Карамазовых». Но прислушаемся к пламенной речи князя, в которой он определяет католицизм как антихристианство и начало атеизма:
«Католичество римское даже хуже самого атеизма, таково моё мнение! Да! таково моё мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идёт дальше: он искажённого Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! Это моё личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило… Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти церковь не устоит на земле, и кричит: Non possumus![1] По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительное продолжение Западной Римской империи, и в нём всё подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор всё так и идёт, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, всё, всё променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму? Атеизм от них вышел, из самого римского католичества!» (7, 236 – 237).
Эта удивительная – на первый, поверхностный взгляд – мысль о католицизме как прямом антихристианстве является в современном православном богословии весьма общим местом. Собственно, существующая сегодня в церковных учебных заведениях дисциплина «сравнительное богословие» во времена Достоевского называлась «обличительным богословием» и ставила целью именно обличение христианских конфессий в их нехристианстве. И даже антихристианстве. Парадоксально, но это факт.
Схожие Мышкину мысли звучат в «Бесах», когда Шатов напоминает Ставрогину его прежние идеи: «Римский католицизм уже не есть христианство; вы утверждали, что Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение, и что, возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир» (8, 243).
Религиозная тематика, как мы понимаем, чрезвычайно важна для Достоевского. Он черпает в ней силы для осмысления собственной жизни и бытия человека в целом. Но в романах Фёдора Михайловича, помимо «академических» суждений Мышкина или Шатова, можно также подслушать анекдоты, основанные на мифотворчестве на религиозной почве. Одной из таких историй является суд над Христом, якобы состоявшийся в английском парламенте в XVIII веке.
В «Подростке» Версилов-отец рассказывает сыну, как русский народ любит слушать и пересказывать разные небылицы. Среди прочих в том числе и такую: «Представь, Пётр Ипполитович вдруг сейчас стал там уверять этого другого рябого постояльца, что в английском парламенте, в прошлом столетии, нарочно назначена была комиссия из юристов, чтоб рассмотреть весь процесс Христа перед первосвященником и Пилатом, единственно чтоб узнать, как теперь это будет по нашим законам, и что всё было произведено со всею торжественностью, с адвокатами, прокурорами и с прочим… ну и что присяжные принуждены были вынести обвинительный приговор… Удивительно что такое! Тот дурак жилец стал спорить, обозлился и рассорился и объявил, что завтра съезжает… хозяйка расплакалась, потому что теряет доход…» (10, 80 – 81).
Признаться, мне и самому в пору юности приходили в голову мысли провести исследование, как бы судили Христа в различные исторические эпохи в разных странах мира. Меня почему-то особенно прельщал эпизод срывания колосьев в субботу, который вполне подходил под расстрельную статью о расхищении народной собственности в период сталинизма. Но тогда дальше задумок дело не пошло.
Сейчас же мне больше нравятся рассуждения героев Достоевского, основанные на духовном опыте самого писателя. Радостное, светлое чувство, описание рая, тёплая солнечная энергия исходит от многих мест в сочинениях Фёдора Михайловича. Особым вдохновением и счастьем от жизни озарены исповедальные моменты во «Сне смешного человека». Признание рая на земле, как состояния сердца и ума, содержится и в жизнеописании старца Зосимы в «Братьях Карамазовых».
Брат старца, умерший в детстве, рассказывал в предсмертной болезни: ««Матушка, не плачь, голубушка, – говорит, бывало, – много ещё жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то весёлая, радостная!» – «Ах, милый, ну какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так что грудь тебе чуть не разорвёт». – «Мама, – отвечает ей, – не плачь, жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всём свете рай»» (11, 339 – 340).
Последнее предложение можно разбить сразу на несколько афоризмов, кому как больше нравится. «Жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того». Или: «Жизнь есть рай, и все мы в раю». Но мне больше нравится наиболее короткий из возможных вариантов: «Жизнь есть рай». Просто и правда. Когда вспоминаешь об этом, то и жить становится легче. И за это – отдельное спасибо Достоевскому!
Перевод nous serons avec le christ
ВСЁ СБЫЛОСЬ ПО ДОСТОЕВСКОМУ.
В разгар Гражданской войны на юге России, 5 мая 1919 года, в портовом городе Скадовске появился на свет уникальный документ.
«УДОСТОВЕРЕНИЕ № 626. Предъявитель сего, Екатерина Петровна Достоевская, согласно предъявленных ею документов. является женой Феодора Феодоровича Достоевского — сына знаменитого русского писателя Феодора Михайловича, старого Революционера, арестованного в 1849 году при царе Николае Павловиче за “злоумышленное” выступление против государственно-исторического строя вместе с другими революционерами и был приговорен к смертной казни через расстреляние. Уже на эшафоте, когда подали команду стрелять — приговор был смягчен. Феодор Михайлович Достоевский получил 4 года каторги. А в 1881 году 28 января он умер и унес с собою живого защитника обездоленных, но оставив нам свои неоцененные труды для дальнейшего перевоспитания человечества. Глубоко уважая память товарища Ф. М. Достоевского, просим не стеснять его прямых родственников, внуков, отпрысков борца за свободу человечества» 1 .
Хотя «охранная грамота», выданная председателем Скадовского революционного комитета родным Ф. М. Достоевского, скоро утратила свою силу (в августе 1919 года город заняли войска генерала Деникина, задержавшиеся здесь на полгода), она стала примером самой короткой и самой романтической биографии великого русского писателя. Новая власть вскоре отнимет у Достоевского звание защитника обездоленных и воспитателя человечества, приписанное ему ревкомовцем, чутко уловившим, какие именно смысловые нюансы придадут казенной бумаге спасительные функции.
Ревкомовец — его звали Михаил Андриец — не мог знать, что пятью годами раньше, в письме Инессе Арманд вождь пролетарской революции В. И. Ленин высказался о том же предмете совсем в ином ключе. «Прочел сейчас, my dear friend, новый роман Винниченко («Заветы отцов». — Л. С.), что ты прислала. Вот ахинея и глупость! Соединить вместе побольше всяких “ужасов”, собрать воедино и “порок”, и “сифилис”, и романтическое злодейство с вымогательством денег за тайну. Все это с истериками, вывертами, с претензиями. Архискверное подражание архискверному Достоевскому. Муть, ерунда, досадно, что тратил время на чтение» 2 .
О том, что у Ленина-читателя отношения с Достоевским писателем категорически не складывались, хорошо знало окружение вождя, оставшегося равнодушным к каторжноссыльной истории русского классика. «Беспощадно осуждал Владимир Ильич реакционные тенденции творчества Достоевского» 3 , — сдержанно скажет через три десятилетия после смерти Ленина В. Бонч-Бруевич. Подробности «осуждения» станут известны из книги политэмигранта Н. Валентинова (Вольского), которому о вкусах Ильича рассказал видный большевик В. В. Воровский: «Достоевского [Ленин] сознательно игнорировал. “На эту дрянь у меня нет свободного времени”. Прочитав “Записки из Мертвого дома” и “Преступление и наказание”, он “Бесы” и “Братьев Карамазовых” читать не пожелал. “Содержание сих обоих пахучих произведений, — заявил он, — мне известно, для меня этого предостаточно. “Братьев Карамазовых” начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило. Что же касается “Бесов” — это явно реакционная гадость, подобная “Панургову стаду” Крестовского, терять на нее время у меня абсолютно никакой охоты нет. Перелистал книгу и швырнул в сторону. Такая литература мне не нужна, — что она мне может дать?”» 4 .
Мрачная тень этих оценок многие десятилетия маячила перед теми, кому по казенной надобности либо по долгу службы приходилось писать о Достоевском. Тон задавали, помимо приватных ленинских откровений, и публичные заявления М. Горького, в разгар первой русской революции указавшего на двух главных врагов России: Толстого и Достоевского: «Я не занимаюсь критикой произведений этих великих художников, я только открываю мещан. Я не знаю более злых врагов жизни, чем они. Они хотят примирить мучителя и мученика и хотят оправдать себя за близость к мучителям, за бесстрастие свое к страданиям мира. Это — преступная работа» 5 .
Правда, в 1905 году, печатаясь в легальной большевистской газете «Новая жизнь» и имея сильных оппонентов в буржуаз-ной прессе, Горький вынужден был соблюдать баланс: предвидя неизбежную реакцию политических противников, а может быть, и действительно именно так думая, он сделал сильный тактический ход: «Толстой и Достоевский — два величайших гения, силою своих талантов они потрясли весь мир, они обратили на Россию изумленное внимание всей Европы, и оба встали, как равные, в великие ряды людей, чьи имена — Шекспир, Данте, Сервантес, Руссо и Гёте. Но однажды они оказали плохую услугу своей темной, несчастной стране» 6 .
Однако чем более крепла краснофлаговая линия, тем больше оговорок по адресу Достоевского появлялось в речах Горького и тем непримиримее они становились. В 1913-м автор «Братьев Карамазовых» аттестовался все еще как гений, но уже как «злой гений наш» 7 . А 17 августа 1934 года в докладе на Первом Всесоюзном съезде советских писателей ожесточенное «но» Горького прозвучало угрожающе: «Достоевскому приписывается роль искателя истины. Если он искал — он нашел ее в зверином, животном начале человека и нашел не для того, чтобы опровергнуть, а чтобы оправдать. Гениальность Достоевского неоспорима, по силе изобразительности его талант равен, может быть, только Шекспиру. Но как личность, как “судью мира и людей” его очень легко представить в роли средневекового инквизитора» 8 .
Фантазия Горького немедленно получила развитие — на той же трибуне, спустя три дня, литературовед В. Б. Шкловский с энтузиазмом заявил: «Спор о гуманизме кончается на этой трибуне, и мы остаемся, мы стали — единственными гуманистами мира, пролетарскими гуманистами» 9 . В Колонном зале Дома союзов, где проходил съезд, запахло судебными санкциями: «Мы должны чувствовать, что если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника, как люди, которые сегодня отвечают за будущее мира. Ф. М. Достоевского нельзя понять вне революции и нельзя понять иначе как изменника» 10 .
Подходы к Достоевскому, ориентированные на беспощадность Ленина, непримиримость Горького и слаженный хор «пролетарских гуманистов», вскоре дали первый результат. В том же 1934 году издательство «Academia» выпустило очередной (третий) том писем Достоевского с предисловием, исполненным негодования и возмущения. «Идеология фашизма, концентрирующая ныне на всю сумму наличных аргументов против коммунизма, бесконечно ограниченнее и беднее того, что несколько десятилетий тому назад сказал уже на эти темы Достоевский» 11 .
Игнорировать факт существования Достоевского в литературе было невозможно: «Academia» считала его крупнейшим мировым художником XIX века. Но изучать и знать его, полагала марксистская критика, следовало только под знаком преодоления — как сильнейшего («гигант среди лилипутов мысли» 12 ) идейного противника. «Никак нельзя нам учиться у Достоевского. Нельзя сочувствовать его переживаниям, нельзя подражать его манере. Для нового человека, рожденного революцией и способствующего ее победе, пожалуй, почти неприлично не знать такого великана, как Достоевский, но было бы совсем стыдно и, так сказать, общественно негигиенично подпасть под его влияние» 13 , — писал А. В. Луначарский в 1931-м. Нарком просвещения, один из теоретиков пролетарской культуры, рисовал социальную биографию Достоевского как симбиоз честолюбивого, жадного до славы больного мещанина (автора) и циника-мещанина (героя), работавшего зубами, когтями и каблуками, чтобы пробиться к сладкому пирогу. «И в самом Достоевском жил мещанин такого типа: конквистадор и садист» 14 . Этот «полураздавленный мещанин разночинец, стремившийся к моральному истреблению революции», вдохновлялся, по Луначарскому, Смердяковым и обслуживал контрреволюцию, «вещь для пролетариата не только вредную, но и позорную» 15 . Показательно, что десятью годами раньше, в 1921-м, Луначарский, не помышляя еще о политической гигиене, радовался, что «Россия идет вперед мучительным, но славным путем, и позади ее, благословляя ее на этот путь, стоят фигуры ее великих пророков, и среди них, может быть, самая обаятельная и прекрасная фигура Федора Достоевского» 16 .